Все началось на заре туманной юности с большой коленкоровой тетради, купленной старшими сестрами, дабы поправить мои дела в точных науках - математике, алгебре, геометрии - всем том, в чем я, собственно, ученик не из последних, почему-то упорно не хотел быть первым. Пустячный вроде, предмет, но его покупка в семье, где работал один отец, была сравнима, разве что - с покупкой компьютера сегодня нерадивому чаду с надеждой на то, что он, наконец, возьмется за ум. Пусть простят меня мои любимые сестры Тоня и Валя и спасибо им. Не пошла та памятная тетрадь по прямому назначению. После того, как я красиво вывел на обложке слово «черновик» и накропал для видимости несколько формул и чертежей, с задней стороны тетради, движимый каким-то непонятным зудом, тут же начал укладывать строчки. Нахальные, безоглядные и наивные. Явно только - для собственного чтения. Это была чудовищная смесь из газетных штампов, перевранных стихов классиков и описаний нашей повседневной жизни. Как и полагается младшему в семье, я сидел под крепким «прессом» сестер-отличниц и все никак не хотел влюбляться в точные науки, обеспечивающие в будущем поступление в институт и как минимум - положение инженера в дальнейшей жизни. Доставалось долго и крепко. До тех пор, пока моя не шибко по общеобразовательным рамкам грамотная мама Ирина Ивановна, случайно не наткнулась на мои «экзерсциcы» и во время очередного «наезда» сестер не произнесла сакраментальную фразу: «Уймитесь, девки, не всем считать, кому-то и писать Бог велел... Я вот читаю - сердце мякнет. Необычно как-то у него. Вроде бы слова те же, что у всех, а даже не верится, что это он сам...» А «сам» к тому времени (а речь идет о третьем-четвертом классе) «потряс» ГОРОНО (Городской отдел народного образования для тех, кто не знает эту аббревиатуру соцвремен) заключительной фразой годового сочинения, которое все мы дружно много лет писали по картинке, на которой пионер, стоящий на холме, созерцал восход солнца, растопыривающего свои лучи, очень похожие на те, что во множестве красовались тогда на пачках папирос «Север» и на тыльных сторонах ладоней «ЗК» ,попавших по амнистию 53 года. Лучи эти освещали колхозное поле, мирно пашущие советские тракторы и группы колхозниц, доделывющие граблями то, что не могли в своем стремительном движении сделать, густо дымящие, агрегаты. Так вот, изложив определенную дозу мыслей о том, как хорошо трудиться в нашей стране и как плохо – наоборот, я «наваял» то, что до сих пор, наверное, не написал ни один третьеклассник в мире: «И шелест колосьев и, шум тракторов, и песни колхозниц слились в одну боевую песню труда!». Это в то время, когда у всех еще - «Мама мыла раму». Все, вдруг, поняли, что добром это не кончится. Сочинение передавалось с комментариями педагогов на полях все выше и выше по инстанциям. А так, как списать такой «перл» в классе было просто не у кого и не из чего, этот кондовый штамп, украшавший сельские многотиражки того времени, был воспринят, как знак того, что в украинском городке Северодонецке появился свой ... не буду вспоминать кто, но как минимум – кто-то равный тем, кого мы проходили тогда в школе. Надо знать, что за страшная сила - местечковое тщеславие! Сестры после этого как-то сникли в своих лучших порывах и позволили мне благополучно закончить школу, в отличие от них - без правительственной награды.
С тех давних пор таких коленкоровых тетрадей накопились десятки. Часть из них, к сожалению (возможно - только моему) безвозвратно утеряна вместе со всем содержимым. То, что осталось «в живых», пожелтевшее и растрепанное валялось в дальних углах ящиков моих многочисленных московских жилищ и дожидалось своего часа. Ощущение долга перед людьми, о которых там написано, кому посвящены многие строки, все время грызло душу, беспокоило, заставляло в виде покаяния, время от времени, тратя силы и коньяки на «внедрение», печатать это в периодике. Сейчас, во времена, наводненные принтерами и компьютерной версткой, мне, кажется, произошло нечто, очень сильно изменившее то, что можно назвать нравственной составляющей слова «писать». Скрипение перышком и выход из-под него того, что впоследствии именовалось «рукописью» - упразднено. Почти все то, что рождается ныне, инсталлируется в бездушную железяку - «винчестер», формируется в файл и посредством машины воплощается в нечто готовое, а если надо - даже сброшюрованное. Все это сразу называется громким словом «книга». Презентируется с большим или меньшим шумом, исходя из материальных возможностей и меры тщеславия автора и раздаривается умиленным родственникам, друзьям и знакомым, автоматически зачисляемых в ранг почитателей (но отнюдь - не всегда - прочитывалей) нового опуса. И вот уже -очередной «писатель» пристраивается в колонны творцов и считает себя вправе шагать по улице рядом с теми, чьими именами эти улицы названы. Осознанно, или неосознанно (другие печатаются, а я – что..?) но он делает это. Правда, указывая, иногда, в преамбуле, что не претендует ни на то, ни на это, а просто - желает выразить, как умеет, накопившееся в нем, зачастую, не имея должных представлений о том, «как надо». Впрочем, природа - во всем исчерпывапающе мудра и оптимальна. Людей, обделенных талантами, она, как правило (видно, из гуманных соображений) обделяет еще и вкусом, то бишь – творческими сомнениями и муками саморедактирования. Поэтому – все, что они делают, им, в отличие от всего остального человечество – очень нравится. А их административные навыки, работа в редакциях или издательствах и укороченный путь к типографскому станку привели к тому, что пишущих и печатающихся стало во много раз больше, чем покупающих книги и тем паче - читающих их.
Начало 90-х, именуемых «эпохой демократизации», вольно или невольно - стало и временем повальной графомании. Мгновенно ставшие доступными принтеры, сканеры и компьютеры, породили миллиарды экземпляров «книг» и миллионы авторов, угробивших тысячи гектаров ни в чем не повинного леса, пошедшего на бумагу. После отгремевших презентаций эти «книги» в компании с миллионами компакт-дисков с пошлой «попсой», произведенной «мастерами», примерно, того же пошиба, создают непомерно раздувающийся тромб, который все больше, и больше перекрывает кровоток к мозгу, вызывая асфиксию. А затуманенному сознанию и астигматическому созерцанию уже не под силу чеканная сила строк Ахматовой и Цветаевой, Гумилева и Хлебникова, Бунина и Мандельштама, Пастернака и Довлатова - все едино... Напечатанное типографским шрифтом имя под текстом, набранным теми же печатными буквами, очень долго было невидимым барьером, через который дано переступить не каждому. Переступить сейчас - стало проще простого. Вопрос - во внутреннем позволении самому себе сделать это. Этого «позволителя» принято именовать - внутренний редактор. «Должность» ныне, практически - устраненная. «Внутренние редакторы» остались безработными, так же, как и тысячи искусствоведов, критиков, библиотечных и музейных работников, выброшенных из списков тех, в ком нуждается общество. Но зато сейчас - даже бандитские «малявы» ходят в печатном принтерном исполнении. А все остальное, как горько шутят старые редакторы можно считать - безопасным для печати...
Не знаю почему, но именно подобная картина – старый редактор, смотрящий в мою книжку поверх очков и недоуменно пожимающий плечами - много лет маячила перед глазами, как страшный кошмар и удерживала от того, чтобы выпускать ее в свет. Но когда-то все же надо. Можно, как случалось иногда с живописцами, стоять перед картиной и исправлять, улучшать ее до бесконечности. Но с каждым мазком – это будет другая картина. Написанная человеком - на минуту, на день, на год - старше… Видимо, самое трудное и главное – своевременно честно признаться себе, что лучше уже не сможешь. И понять, что пора отпустить свое детище на волю…